в случае пожара -- горите — @дневники: асоциальная сеть

воскресенье, 16 сентября 2018

14:49

это не я становлюсь хуже, это ты лучше меня узнаешь

Т. Кун, «Структура научных революций», М., АСТ. С. 9–268 (в одноимённом сборнике).
Оригинал 1962, русский перевод И. З. Налётова — 1975.

«От Тихо Браге до Э. О. Лоренца некоторые учёные завоевали себе репутацию великих не за новизну своих открытий, а за точность, надёжность и широту методов, разработанных ими для уточнения ранее известных категорий фактов» (с. 52).

«Наука может быть привлекательной для человека с самых разных точек зрения. Среди главных мотивов, побуждающих человека к научному исследованию, можно назвать желание добиться успеха, вдохновение от открытия новой области, надежда найти закономерность и стремление к критической проверке установленного знания. Эти и другие мотивы также помогают учёному определить и частные проблемы, которыми он планирует заняться в будущем. Более того, хотя результатом исследования является иногда крушение надежд, этих мотивов вполне достаточно для того, чтобы вначале привлечь человека, а потом и увлечь его навсегда*.
*Разочарование, вызванное конфликтом между ролью личности и всеобщей моделью развития науки, иногда может быть тем не менее довольно серьёзным. По этому вопросу см.: L.S.Kubie. Some Unsolved Problems of the Scientific Career. — «American Scientist», XLI, 1953, p. 596—613; XLII, 1954, p. 104—112» (с. 66).

читать дальше«По мере того как студент проходит путь от первого курса до докторской диссертации и дальше, проблемы, предлагаемые ему, становятся всё более сложными и неповторимыми. Но они по-прежнему в значительной степени моделируются предыдущими достижениями, так же как и проблемы, обычно занимающие его в течение последующей самостоятельной научной деятельности. Никому не возбраняется думать, что на этом пути учёный иногда пользуется интуитивно выработанными им самим правилами игры, но оснований для того, чтобы верить в это, слишком мало. Хотя многие учёные говорят уверенно и легко о собственных индивидуальных гипотезах, которые лежат в основе того или иного конкретного участка научного исследования, они характеризуют утвердившийся базис их области исследования, её правомерные проблемы и методы лишь немногим лучше любого дилетанта. О том, что они вообще усвоили этот базис, свидетельствует главным образом их умение добиваться успеха в исследовании. Однако эту способность можно понять и не обращаясь к предполагаемым правилам игры» (с. 78).

«В качестве одного из возможных примеров рассмотрим довольно большое и пёстрое сообщество, в которое входят все учёные-физики. В настоящее время каждый член этой группы изучает, скажем, законы квантовой механики и большинство из них использует эти законы в процессе исследования или преподавания. Но не все они заучивают одни и те же приложения этих законов, и, следовательно, не все они в своих взглядах будут одинаково подвержены воздействиям изменений в квантово-механических исследованиях. На пути к профессиональной специализации некоторые из учёных-физиков встречаются только с основными принципами квантовой механики. Другие детально изучают парадигмальные применения этих принципов к химии, а кое-кто — к физике твёрдого тела и т. д. То, что означает квантовая механика для каждого из них, зависит от того, какие курсы он прослушал, какие учебники читал и какие журналы изучал. Из этого следует, что, хотя изменение в квантово-механических законах будет революционным для каждой из этих групп, изменение, отражающее только одно или другое парадигмальное применение квантовой механики, окажется революционным только для членов частной профессиональной подгруппы. Для остальных же представителей этой профессии и для тех, кто занимался исследованиями в других физических науках, это изменение вообще не обязательно должно быть революционным. Короче, хотя квантовая механика (или динамика Ньютона, или электромагнитная теория) является парадигмой для многих научных групп, она не будет парадигмой в равной мере для всех. Следовательно, она может одновременно определять различные традиции нормальной науки, которые частично накладываются друг на друга, хотя и не совпадают во времени и пространстве. Революция, происшедшая в рамках одной из традиций, вовсе не обязательно охватывает в равной мере и другие.

Одна короткая иллюстрация последствия специализации может сделать это рассуждение более убедительным. Исследователь, который надеялся узнать кое-что о том, как учёные представляют теорию атома, спросил у выдающегося физика и видного химика, является ли один атом гелия молекулой или нет. Оба отвечали без колебания, но их ответы были разными. Для химика атом гелия был молекулой, потому что он вёл себя как молекула в соответствии с кинетической теорией газов. Наоборот, для физика атом гелия не был молекулой, поскольку он не давал молекулярного спектра <…>. Очевидно, оба они говорили о той же самой частице, но рассматривали её через собственные исследовательские навыки и практику. Их опыт в решении проблемы подсказал им, чту должна представлять собой молекула. Без сомнения, опыт каждого из них имел много общего с опытом другого, но в этом случае они не дали специалистам одного и того же ответа» (с. 81–82).

«Поскольку это требует пересмотра парадигмы в большом масштабе и значительного прогресса в проблемах и технических средствах нормальной науки, то возникновению новых теорий, как правило, предшествует период резко выраженной профессиональной неуверенности. Вероятно, такая неуверенность порождается постоянной неспособностью нормальной науки решать её головоломки в той мере, в какой она должна это делать. Банкротство существующих правил означает прелюдию к поиску новых» (с. 101).

«Философы науки неоднократно показывали, что на одном и том же наборе данных всегда можно возвести более чем один теоретический конструкт. История науки свидетельствует, что, особенно на ранних стадиях развития новой парадигмы, не очень трудно создавать такие альтернативы. Но подобное изобретение альтернатив — это как раз то средство, к которому учёные, исключая периоды допарадигмальной стадии их научного развития и весьма специальных случаев в течение их последующей эволюции, прибегают редко. До тех пор пока средства, представляемые парадигмой, позволяют успешно решать проблемы, порождаемые ею, наука продвигается наиболее успешно и проникает на самый глубокий уровень явлений, уверенно используя эти средства. Причина этого ясна. Как и в производстве, в науке смена инструментов — крайняя мера, к которой прибегают лишь в случае действительной необходимости. Значение кризисов заключается именно в том, что они говорят о своевременности смены инструментов» (с. 111).

читать дальше«Решение отказаться от парадигмы всегда одновременно есть решение принять другую парадигму, а приговор, приводящий к такому решению, включает как сопоставление обеих парадигм с природой, так и сравнение парадигм друг с другом.

Кроме того, есть вторая причина усомниться в том, что учёный отказывается от парадигм вследствие столкновения с аномалиями или контрпримерами. Развитие этого моего аргумента предвосхищает здесь другой тезис, один из основных для данной работы. Причины для сомнений, упомянутые выше, являются чисто фактуальными, то есть они сами по себе были контрпримерами по отношению к широко распространённой эпистемологической теории. Сами по себе эти контрпримеры, если точка зрения правильна, могут в лучшем случае помочь возникновению кризиса или, более точно, усилить кризис, который уже давно наметился. В чистом виде они не могут опровергнуть эту философскую теорию, ибо её защитники будут делать то, что мы уже видели в деятельности учёных, когда они боролись с аномалией. Они будут изобретать бесчисленные интерпретации и модификации их теорий ad hoc, для того чтобы элиминировать явное противоречие. Многие из соответствующих модификаций и оговорок фактически уже встречаются в литературе» (с. 113).

«Все кризисы заканчиваются одним из трёх возможных исходов. Иногда нормальная наука в конце концов доказывает свою способность разрешить проблему, порождающую кризис, несмотря на отчаяние тех, кто рассматривал её как конец существующей парадигмы. В других случаях не исправляют положения даже явно радикально новые подходы. Тогда учёные могут прийти к заключению, что при сложившемся в их области исследования положении вещей решения проблемы не предвидится. Проблема снабжается соответствующим ярлыком и оставляется в стороне в наследство будущему поколению в надежде на её решение с помощью более совершенных методов. Наконец, возможен случай, который будет нас особенно интересовать, когда кризис разрешается с возникновением нового претендента на место парадигмы и последующей борьбой за его принятие» (с. 121).

«Подобно выбору между конкурирующими политическими институтами, выбор между конкурирующими парадигмами оказывается выбором между несовместимыми моделями жизни сообщества. Вследствие того что выбор носит такой характер, он не детерминирован и не может быть детерминирован просто ценностными характеристиками процедур нормальной науки. Последние зависят частично от отдельно взятой парадигмы, а эта парадигма и является как раз объектом разногласий. Когда парадигмы, как это и должно быть, попадают в русло споров о выборе парадигмы, вопрос об их значении по необходимости попадает в замкнутый круг: каждая группа использует свою собственную парадигму для аргументации в защиту этой же парадигмы» (с. 131).

«…так как ни одна парадигма никогда не решает всех проблем, которые она определяет, и поскольку ни одна из двух парадигм не оставляет нерешёнными одни и те же проблемы, постольку обсуждение парадигмы всегда включает вопрос: какие проблемы более важны для решения? На подобие сходного вопроса относительно конкурирующих стандартов, этот вопрос о ценностях может получить ответ только на основе критерия, который лежит всецело вне сферы нормальной науки, и именно это обращение к внешним критериям с большой очевидностью делает обсуждение парадигм революционным» (с. 149–150).

«Элементарные прототипы для этих преобразований мира учёных убедительно представляют известные демонстрации с переключением зрительного гештальта. То, что казалось учёному уткой до революции, после революции оказывалось кроликом. Тот, кто сперва видел наружную стенку коробки, глядя на неё сверху, позднее видел её внутреннюю сторону, если смотрел снизу. Трансформации, подобные этим, хотя обычно и более постепенные и почти необратимые, всегда сопровождают научное образование. Взглянув на контурную карту, студент видит линии на бумаге, картограф — картину местности. Посмотрев на фотографию, сделанную в пузырьковой камере, студент видит перепутанные и ломаные линии, физик — снимок известных внутриядерных процессов. Только после ряда таких трансформаций ви́дения студент становится „жителем“ научного мира, видит то, что видит учёный, и реагирует на это так, как реагирует учёный. Однако мир, в который студент затем входит, не представляет собой мира, застывшего раз и навсегда. Этому препятствует сама природа окружающей среды, с одной стороны, и науки — с другой. Скорее он детерминирован одновременно и окружающей средой, и соответствующей традицией нормальной науки, следовать которой студент научился в процессе образования. Поэтому во время революции, когда начинает изменяться нормальная научная традиция, учёный должен научиться заново воспринимать окружающий мир — в некоторых хорошо известных ситуациях он должен научиться видеть новый гештальт. Только после этого мир его исследования будет казаться в отдельных случаях несовместимым с миром, в котором он „жил“ до сих пор. Это составляет вторую причину, в силу которой школы, исповедующие различные парадигмы, всегда действуют как бы наперекор друг другу» (с. 151–152).

«В некотором смысле, который я не имею возможности далее уточнять, защитники конкурирующих парадигм осуществляют свои исследования в разных мирах. В одном мире содержится сдерживаемое движение тел, которые падают с замедлением, в другом — маятники, которые повторяют свои колебания снова и снова. В одном случае решение проблем состоит в изучении смесей, в другом — соединений. Один мир „помещается“ в плоской, другой — в искривлённой матрице пространства. Работая в различных мирах, две группы учёных видят вещи по-разному, хотя и наблюдают за ними с одной позиции и смотрят в одном и том же направлении. В то же время нельзя сказать, что они могут видеть то, что им хочется. Обе группы смотрят на мир, и то, на что они смотрят, не изменяется. Но в некоторых областях они видят различные вещи, и видят их в различных отношениях друг к другу. Вот почему закон, который одной группой учёных даже не может быть обнаружен, оказывается иногда интуитивно ясным для другой. По этой же причине, прежде чем они смогут надеяться на полную коммуникацию между собой, та или другая группа должна испытать метаморфозу, которую мы выше называли сменой парадигмы. Именно потому, что это есть переход между несовместимыми структурами, переход между конкурирующими парадигмами не может быть осуществлён постепенно, шаг за шагом посредством логики и нейтрального опыта. Подобно переключению гештальта, он должен произойти сразу (хотя не обязательно в один приём) или не произойти вообще» (с. 195–196).

читать дальше«…Макс Планк, описывая свою собственную карьеру в „Научной автобиографии“, с грустью замечал, что „новая научная истина прокладывает дорогу к триумфу не посредством убеждения оппонентов и принуждения их видеть мир в новом свете, но скорее потому, что её оппоненты рано или поздно умирают и вырастает новое поколение, которое привыкло к ней“*
*M. Planck. Scientific Autobiography and Other Papers. N. Y., 1949, p. 33–34» (с. 197).

«Что касается роли репутации, рассмотрим следующий факт: лорд Релей к тому времени, когда его репутация прочно утвердилась, представил на рассмотрение в Британскую Ассоциацию статью о некоторых парадоксах электродинамики. Его имя было случайно опущено, когда статья была послана впервые, и сама статья была отвергнута как работа какого-то „любителя парадоксов“. Вскоре после этого, когда его имя было указано, статья была принята с многочисленными извинениями. (R. Strutt, 4th Baron Rayleigh. John William Strutt, Third Baron Rayleigh [New York, 1924], p. 23.)» (с. 198, сн. 2).

«К счастью, есть также соображения другого рода, которые могут привести учёных к отказу от старой парадигмы в пользу новой. Таковы аргументы, которые редко излагаются ясно, определённо, но апеллируют к индивидуальному ощущению удобства, к эстетическому чувству. Считается, что новая теория должна быть «более ясной», «более удобной» или «более простой», чем старая. Вероятно, такие аргументы более эффективны в математике, чем в других естественных науках. Первые варианты большинства новых парадигм являются незрелыми. Когда со временем получает развитие полный эстетический образ парадигмы, оказывается, что большинство членов сообщества уже убеждены другими средствами. Тем не менее значение эстетических оценок может иногда оказаться решающим. Хотя эти оценки часто привлекают к новой теории только немногих учёных, бывает так, что это именно те учёные, от которых зависит её окончательный триумф. Если бы они не приняли её быстро в силу чисто индивидуальных причин, то могло бы случиться, что новый кандидат в парадигмы никогда не развился бы достаточно для того, чтобы привлечь благосклонность научного сообщества в целом» (с. 202).

«До того, как эти учебники написаны, то есть пока споры продолжаются, ситуация бывает совсем другой. Обычно противники новой парадигмы могут на законных основаниях утверждать, что даже в кризисной области она мало превосходит соперничающую с ней традиционную парадигму. Конечно, она трактует некоторые проблемы лучше, она раскрыла некоторые новые закономерности. Но, по-видимому, старая парадигма может быть перестроена так, что сможет преодолеть возникшие трудности, как она преодолевала другие препятствия до сих пор. И геоцентрическая астрономия Тихо Браге, и более поздние варианты теории флогистона были ответами (и вполне успешными) на трудности, вскрытые новым кандидатом в парадигму <…>. К тому же защитники традиционной теории и традиционных процедур могут почти всегда указать проблемы, которые не решены новой конкурирующей теорией, но которые, с их точки зрения, не являются проблемами вообще. До открытия состава воды горение водорода было сильным аргументом в поддержку теории флогистона и против теории Лавуазье. А кислородная теория горения уже после своего триумфа всё ещё не могла объяснить получение горючего газа из углерода — явление, на которое сторонники теории флогистона указывали как на сильную поддержку их точки зрения <…>. Даже в кризисной области равновесие аргумента и контраргумента может иногда быть действительно очень устойчивым. А вне этой области равновесие часто решительно клонится к традиции. Коперник разрушил освящённое веками объяснение движения Земли, не заменив его другим, Ньютон сделал то же самое со старым объяснением тяготения, Лавуазье — с объяснением общих свойств металлов и т. д. Коротко говоря, если бы новая теория, претендующая на роль парадигмы, выносилась бы в самом начале на суд практичного человека, который оценивал бы её только по способности решать проблемы, то науки переживали бы очень мало крупных революций. Если к этому добавить контраргументы, порождённые тем, что мы ранее называли несоизмеримостью парадигм, то окажется, что в науке вообще не было бы места революциям.

Но споры вокруг парадигм в действительности не касаются способности к решению проблем, хотя есть достаточные основания для того, чтобы они обычно облекались в такую терминологию. Вместо этого вопрос состоит в том, какая парадигма должна в дальнейшем направлять исследование по проблемам, на полное решение которых ни один из конкурирующих вариантов не может претендовать. Требуется выбор между альтернативными способами научного исследования, причём в таких обстоятельствах, когда решение должно опираться больше на перспективы в будущем, чем на прошлые достижения. Тот, кто принимает парадигму на ранней стадии, должен часто решаться на такой шаг, пренебрегая доказательством, которое обеспечивается решением проблемы. Другими словами, он должен верить, что новая парадигма достигнет успеха в решении большого круга проблем, с которыми она встретится, зная при этом, что старая парадигма потерпела неудачу при решении некоторых из них. Принятие решения такого типа может быть основано только на вере» (с. 203–204).

«Но ничто из того, что было или будет сказано, не делает этот процесс эволюции направленным к чему-либо. Несомненно, этот пробел обеспокоит многих читателей. Мы слишком привыкли рассматривать науку как предприятие, которое постоянно приближается всё ближе и ближе к некоторой цели, заранее установленной природой.

Но необходима ли подобная цель? Можем ли мы не объяснять существование науки, её успех исходя из эволюции от какого-либо данного момента в состоянии знаний сообщества? Действительно ли мы должны считать, что существует некоторое полное, объективное, истинное представление о природе и что надлежащей мерой научного достижения является степень, с какой оно приближает нас к этой цели? Если мы научимся замещать „эволюцию к тому, что мы надеемся узнать“, „эволюцией от того, что мы знаем“, тогда множество раздражающих нас проблем могут исчезнуть» (с. 220).

URL

суббота, 15 сентября 2018

23:22

это не я становлюсь хуже, это ты лучше меня узнаешь

моменты ночи с пятницы на субботу

1. я западаю на людей, которые
а) сильно старше меня
б) или чисто физически где-то на расстоянии, или эмоционально в другом мире (т.е. рано или поздно оказывается, что девяткино слишком далеко)
как этот паттерн можно было не видеть раньше, я не знаю)

что-то надо как-то выбираться из этого сюжета, но я вляпываюсь в него раз за разом

ко мне тут подбивает клинья один молодой человек, истфак мгу, phd во флоренции, какие-то суперкрутые публикации, теперь преподаёт в вышке. я не чувствую к нему особого интереса, но представила тут, что мы бы встретились в каких-нибудь обстоятельствах, где ему скоро было бы куда-нибудь уезжать -- как ни смешно, это дало бы ему +100 к интересности в моих глазах.

2. в отношениях с этими людьми я отыгрываю милую девочку-умницу, которая открыв рот слушает всё, что ей втирают (при этом когда проблемы возникают у меня, достаточно поддержки я не получаю).

(на этом моменте я усиленно машу папе ручкой)

(в идеале вотпрямщас я хотела бы девушку-ровесницу из неакадемической среды, чтобы не мериться с ней научными достижениями (с тем же историком я чувствую себя неловко из-за того, что мои достижения (пока) очень скромные, хотя он совершенно не пытается меня за это гнобить, т.е. всё в моей голове исключительно)).
читать дальше
3. просто симпатия и эротическое влечение для меня пиздец как связаны, и это усложняет жизнь, потому что смешивает регистры, и я начинаю хотеть людей, с которыми совершенно не нужно спать на самом деле, как и страдать от того, что это по каким-то причинам невозможно.
вообще хотелось бы разобраться, что действительно мне нужно, когда я кого-то хочу, потому что, например, с иеистом был такой период, когда мне нужно было типа по три раза на дню (а у него совсем другой темперамент), но сейчас я думаю, что мне нужно было, чтобы меня слушали, гладили по голове, и, условно, обнимали когда я плачу (кстати, он совершенно не знал, что делать, когда я плачу, а плакала я тогда часто. я объясняла, но он всё равно впадал в ступор).

4. в чём для меня отличие понятий «свободные отношения» и «полиаморность» — первое это про какие-то конкретные отношения, второе про человека как такового. т.е. я могу быть в закрытых отношениях, но не полиаморной от этого не стану (ср.: я могу быть в отношениях с мужчиной, но не стану от этого гетеро).

5. когда встречаешься в реале с людьми с дневников, есть такой классный эффект, что можно пропустить ту фазу сближения, которая с обычными знакомыми занимает месяцы и даже годы, и сразу выйти на какой-то очень глубокий уровень взаимодействия. т.е. я, условно, не знаю, на какой улице человек живёт и вижу его в живую первый раз, но вот уже чего-то там рассказываю очень искреннее из категории «не для всех».
(с тем же историком я вынуждена быть готовой к тому, что его отношение к феминизму, лгбт+, немоногамности и т.д. меня разочарует, когда/если эти вопросы прояснятся (не говорю уж о том, как страшно начать их прояснять)).

6. оч круто, когда границы прокачаны, и я чувствую, что говорю столько, сколько хочу, а когда не хочу, останавливаюсь (тут ещё важно, конечно, чтобы на это спокойно реагировали, без обидок или излишнего любопытства).

7. меня недавно в метро на эскалаторе между боровицкой и библиотекой облапал некий (вот это неожиданность) мужчина, точнее не облапал, но не знаю, как это назвать лучше: я была в юбке и стояла выше, и он как-то очень легко трогал мою ногу, так что я вообще не сразу поняла, что происходит (типичное «ой, а вдруг мне всё просто кажется» -- не кажется). я обернулась и посмотрела ему в глаза, у меня в руках была толстая книжка (всё та же «структура научных революций» и другие работы, 600 страниц, старая уже серия «philosophy» издательства аст), и я думала, что надо ударить его этой книжкой по голове, но руки не шевелились. я отвернулась, он снова начал меня трогать, я обернулась и посмотрела на него ещё раз, это был максимум того, что я могла сделать (тут, впрочем, большой прогресс в том, что я в принципе хоть как-то могла шевелиться), потом опять отвернулась, он снова начал, и вот тогда я уже брыкнула ногой, но не уверена, что вообще по нему попала. тут эскалатор доехал и я помчалась от него в сторону. самое мерзкое в этой истории то, что я обернулась уже издалека и увидела, что этот мужчина пошёл к тому же эскалатору, чтобы поехать в обратную сторону. то есть он, блять, просто там катался чёрт знает сколько. найс. уже в вагоне я подумала, что надо было остаться там, кататься рядом с этим мужиком, встать между ним и следующей женщиной, сказать ему что-нибудь, пригрозить полицией, whatever. но на это не было сил.
вообще это не про вчера, но пусть будет.

8. в полчетвёртого утра ехала в такси из центра (по москве ещё так не каталась, вообще на такси езжу раз в год) опять в каком-то экзальтическом удивлении о того, что это вот реально я и правда со мной. такое чувство (мб уже писала об этом где-то), что я так долго думала о смерти, что и правда умерла где-то там лет в 20, и теперь это всё загробная жизнь (замечательная загробная жизнь). вообще ловлю себя периодически на чём-то вроде деперсонализации, но не знаю, что делать с этим.

9. вообще обидно и странно понимать, что многие мои решения, действия и реакции это какие-то рефлексы, фонящие от всяких психоло-проблем. т.е. вот это вот извечное «где я и где моя травма» и кто я вообще без неё. т.е. мне кажется, что мне понравился человек, и я с ним сошлась, а на деле я отследила, что он сможет меня игнорить именно в том ключе, на который я где-то там внутри настроена, и вот меня повело, и привет.

10. вот вчера меня тоже повело, упражнение в стиле «боже мой, как красиво», улыбочки, какая мягкая кожа, посмотри на меня ещё раз. что теперь с этим делать? ничего. упражнение на ничего.

@темы: на нежную эту на страшную ту

URL

вторник, 11 сентября 2018